Умерли все. Осталась одна Таня.

От этих строчек выступали слёзы на глазах у сотен советских школьников. Блокадная хроника входила в курс школьной истории, а те, кому интересно было почитать больше о войне, о судьбах людей в тот период, помню, брали в домашних библиотеках одноклассников и читали тайком от родителей толстые тома об истории СССР. Тайком, потому что книги ценились очень высоко – раз взял из библиотеки, нужно было вернуть на то же место и в кратчайшие сроки.

Редкими и ценными были книги с блокадными хрониками, с дневниками Тани Савичевой, Анны Франк и другие, с иллюстрациями, на которых изображён был оккупированный Ленинград: окна с крестами, заставленные мешками с песком витрины магазинов, исхудалые до невозможности люди. Их читали, и те замученные войной люди казались нам родными.

Таня Савичева была для всех советских школьников точно родная. Всего девять листочков, написанных её рукой – на фото в книге они передавали всё отчаяние положения девочки. Её хотелось обнять, утешить, привести домой, накормить и не отпускать из тёплого дома в холодный, полный смерти и боли Ленинград.

Сейчас, перечитывая её биографию, трудно даже представить себе, что испытывала двенадцатилетняя девочка, на глазах у которой умирают бабушка, брат, любимый дядя, мама. Она остаётся одна с трупами родных в квартире, поднимается на ослабевших ножках, идёт в дом соседей. Там есть живые люди. Девочка думает о том, куда ей дальше идти. А ведь у неё на глазах пару дней назад умерла от голода её мама. Просто Таня ещё жива. И ей приходится что-то решать.

Она идёт к тёте, которая уходит на работу в полторы смены, перед тем выводя из своей квартиры слабую, с постоянно дрожащими ручками и ножками девочку на улицу, а возвращаясь поздно ночью домой, находит Таню спящей на ступеньках дома.

Таня спала, как котёнок, на улице. Тётя вскоре отказалась от опекунства и отправила Таню в детдом. Неудивительно, что именно она из 125 детей, привезённых вместе с ней в детский дом № 48, умерла, так и не оправившись. Она умерла не только от голода, холода, цинги, туберкулёза, нервного истощения, но и от того душевного горя и одиночества, которые ей пришлось пережить.

Блокадница в Дагестане

В нашем родном, солнечном, плодородном, гостеприимном Дагестане живёт современница Тани Савичевой и сотен других детей со схожей судьбой. Галина Сухомлинова когда-то вместе с родными переехала из северной столицы в Дагестан. Больше всего в те далёкие годы она была восхищена тем, как много вокруг фруктов, и они не дефицит, они доступны почти круглый год.

С Галиной встретились сотрудники Муфтията РД, в беседе она поведала историю тех далёких лет.

 

Галина Сухомлинова, блокадница:

- Мы жили в Ленинграде в коммуналке. Нас блокада застала в Ленинграде: меня, мою маленькую сестрёнку и маму. Папа был на фронте.

Когда немцы стали подходить к Ленинграду, правительство города нас всё время успокаивало по радио: «Ленинградцы, вы не волнуйтесь, у нас запасов продуктов на 15 лет хватит, никакая блокада нам не страшна».

На Бадаевских складах (в логистическом комплексе) хранились эти продукты. (Эту версию правительство действительно сообщало населению, но на Бадаевских складах хранилась лишь часть продуктов, по нормам выдачи этого хватило бы населению города на 2-3 дня.)

Ну, мы и жили спокойно. А немцы тоже не зевали. Заслали своих шпионов в город и проведали, где хранятся наши продукты. А продукты – это уже после войны писали, что это была ошибка властей Ленинграда – все хранились в одном месте.

Немцы разведали, где эти склады.  Однажды ночью налетели самолёты и в одну минуту разбомбили бадаевские склады. И вот представьте себе, по земле текли тонны подсолнечного масла, мешки с сахаром плавились в огне, пожар был такой страшной силы, что спасти что-то было сложно. Я описала это позже такими словами:

«Помню багряное зарево, на него было жутко смотреть, это горели бадаевские склады, так для нас начиналась блокада. В город вошла голодная смерть».

 

Начался голод

Когда началась блокада, мне было семь лет. А младшей сестрёнке – 7 месяцев. Мама моя работала учительницей музыки по классу фортепиано. Но, когда началась блокада, мама решила, что сейчас музыка никому не нужна, сейчас нужно помогать раненым. И она ушла работать нянечкой в госпиталь.

Хлеба нам выдавали по 125 граммов. Он был мягким, как воск.

 

Состав ленинградского хлеба на ноябрь 1941 года:

- мука ржаная — 63 %,

- мука солодовая — 12 %,

- мука из затхлого или испорченного зерна — 5 %,

- жмых льняной — 4 %,

- отруби — 4 %,

- мука соевая — 4 %,

Но кроме него ничего не было. Вот получишь свою норму, и что хочешь с ней делай, то ли за раз съешь, то ли раздели на завтрак, обед и ужин. За время блокады в городе не осталось кошек и собак, люди ели их. Птицы не летали не садились на ветки, потому что мальчишки подстреливали из рогаток даже воробьёв. В общем, всё живое, всё, что можно было съесть, съели.

 

Мы варили землю

Ну, и даже в то время существовал чёрный рынок. Мама моя ходила туда. Перед войной мама преподавала музыку, но у неё не было пианино, а папа ещё перед самой войной получил отпускные и купил маме фортепиано. Мама тогда так гордилась, что у неё наконец-то появилось пианино.

И как-то мама ушла на рынок и вернулась с двумя буханками чёрного хлеба. Это такое богатство было для нас. И я говорю: «Мама, откуда ты это взяла?», а она отвечает: «Я наше пианино за хлеб отдала». Я говорю: «Мам, как так! Ты отдала пианино, а что папа скажет, когда приедет?». «Ой, Галя, главное, сейчас выжить, а после войны мы купим ещё пианино». Но, когда закончился хлеб, мама опять пошла на рынок. У неё было широкое обручальное кольцо – золотое, с бриллиантом. За буханку хлеба она и отдала его.

Сестра у меня была грудная. Ей было семь месяцев, нужно было кормить её кашками. На грудного ребёнка выделяли каждый день стакан соевого молока. Что это было за молоко? Из соевых бобов выдавливали сок, а он был белый, как молоко, поэтому и называли его – соевое молоко. Стакан такого молока и получала сестрёнка. Мама разбавляла его водой, добавляла туда кусочки хлеба.

А чтобы был вкус сладкий, мама приобретала на чёрном рынке землю – необычную, с бадаевских складов. Тогда ведь в землю утекли тонны масла, сахара. И вот нашлись «умные» люди, которые выкапывали эту землю и продавали пластами – по 50, по 100 рублей за пласт, в зависимости от размера.

Мама покупала эту землю, приносила домой, клала в ведро, заливала водой. Ждала, пока земля размякнет, потом размешивала её и ждала, пока вода осядет. Вода эта была тёмно-серая, но в ней был осадок жира, сахара, и мама варила на этом кашку для сестры: соевое молоко, вот эта вода из земли с бадаевских складов и крупа.

Мне казалось, что эта кашка такая сладкая, такая вкусная, что когда мама её сестре отдавала, я вылизывала всю кастрюльку. Вот сестра младшая и выросла на такой воде.

Заварки не было, мама заваривала ромашку, и всегда с фантазией. А когда и ромашка заканчивалась, мама разливала по стаканам простой кипяток и говорила: «Сегодня у нас с вами чай – белая роза». На следующий день: «У нас сегодня чай – белая ромашка».

Ну, мы знали, что это просто кипяток, и смеялись. Нам помогало выжить чувство юмора, дружба и поддержка друг друга. Соседи к нам приходили, мы помогали друг другу. Все были вместе.

 

Упавшего никто не поднимал

Гитлер понимал, что Ленинград – один из красивейших городов в мире, и уничтожать его он не хотел, поскольку считал его уже своим. Поэтому в тот год он отдал распоряжение прекратить бомбёжку города и вместо этого заморить людей голодом, чтобы город ему отдали сами.

Нас с самолётов забрасывали листовками такого содержания: «Ленинградцы, вы умираете от голода, у нас для вас много еды, мы вас накормим, приходите к нам, не умирайте, сдайтесь».

Вот я маленькая была, играла с детьми, и взрослые собирались, общались, но ни от кого ни разу я не слышала, чтобы кто-то хотел сдаться. Умирали от голода, но не сдавались. По несколько тысяч человек в день умирало.

Причём умирали так: вот идёт человек, у него сил нет, и он падает. Падает и никого не зовёт на помощь. И к нему никто не идёт на помощь. Его все обходят стороной, делают вид, что не видят. Не потому, что люди были злые, нет. Потому что каждый знал – вот я сейчас подойду, а у меня сил нет, я его не подниму и сам упаду, и мы будем лежать уже вместе. Знал это и упавший. И вот так человек лежал и умирал прямо на дороге.

Меня отправляли в очередь за хлебом. И вот я иду и вижу, тут лежит мёртвый, там мёртвый, целые улицы мёртвых людей. Они лежали везде. Машины не успевали их убирать, они лежали по несколько дней, машин не хватало. Их хоронили в братских могилах.

Умирали многие. Допустим, идёшь по лестнице, на лестнице лежал мёртвый – человек шёл, до дому дойти не хватило сил. Умирали целыми семьями. Все школьники, наверное, читали историю дневника Тани Савичевой. Дневник, в котором девять записей: «Умерла бабушка, умер дядя…», последняя запись: «Умерла мама… Умерли все. Осталась одна Таня». У неё не было сил писать полностью, в её записях есть сокращения, или два слова сливаются в одно. Позже, уже в больнице, она умерла от истощения и болезней.

Писали, что больше миллиона человек умерли только от голода.

Отощавшим людям было очень холодно, а мороз был минус 30, немцы разбомбили все электростанции. Отопления не было, электричества не было. И вот мороз, а отопления нет. Ставили маленькие буржуйки, и их топить дров не было, топили ветками, сучьями. Когда и их не было, ленинградцы жгли свои библиотеки.

 

Если бы весь этот хлеб отдать блокадникам

Мой отец был участником двух войн (I и II мировых), и когда он вернулся домой с фронтов Великой Отечественной и оправился от ран, его как кадрового военного направили на службу в Дагестан.

Вся наша семья влюбилась в этот красивый край, где море билось у ног наших, где фруктов хоть отбавляй, где люди тепло улыбались, как будто бы знают тебя.

И мы тогда очень старались хорошо показать себя. Мама сразу сказал: «Здесь всегда будет наш дом». И мы с моею сестрою все эти годы тут и живём.

Мы вот почему здесь семьдесят лет уже живём? Потому что народ хороший.

Сейчас у молодых людей есть всё, что душе угодно. Я всю жизнь в школе проработала – сначала учителем, потом завучем. И когда я видела где-то огрызки хлеба, я говорила детям: «Если бы вот все эти кусочки хлеба собрать и отдать блокадникам, как бы они были вам благодарны».

***

В книгах о блокадных хрониках не говорилось о душевном состоянии тех людей, которые находились в страшном положении не день, два или неделю, а три бесконечно долгих года. Они наблюдали ужасы происходящего и не знали, когда всё это закончится.

Исследователи пишут, изучают, что могло бы тогда спасти людей, на ком лежит вина и как можно было им всем помочь. Но все слова бессильны что-то изменить, предотвратить, кого-то спасти. Потому что человек не может предотвратить ничего из предписанного Всевышним – ни зло, ни добро. Может лишь верить, глубоко и убеждённо, в Милость Всевышнего к нам.

P. S. Пусть никогда не будет войны и смуты в солнечном и плодородном Дагестане, таком стабильном, родном и чистом, ин шаа-Ллаh.

Айша Тухаева

Источник: ISLAMDAG.RU